Неточные совпадения
Скосить и сжать рожь и овес и свезти, докосить луга, передвоить пар, обмолотить семена и посеять озимое — всё это кажется просто и обыкновенно; а чтобы успеть сделать всё это, надо, чтобы от старого до малого все деревенские люди
работали не
переставая в эти три-четыре недели втрое больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком и черным хлебом, молотя и возя снопы по ночам и отдавая сну не более двух-трех часов в сутки. И каждый год это делается по всей России.
«Меланхолихой» звали какую-то бабу в городской слободе, которая простыми средствами лечила «людей» и снимала недуги как рукой. Бывало, после ее леченья, иного скоробит на весь век в три погибели, или другой
перестанет говорить своим голосом, а только кряхтит потом всю жизнь; кто-нибудь воротится от нее без глаз или без челюсти — а все же боль проходила, и мужик или баба
работали опять.
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление к общечеловеческому делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно
работать и не для одной России. И, кроме того, как же Крафт может быть патриотом, если он уже
перестал в Россию верить?
— Зачем в Сибирь? А что ж, и в Сибирь, коли хочешь, все равно…
работать будем… в Сибири снег… Я по снегу люблю ехать… и чтобы колокольчик был… Слышишь, звенит колокольчик… Где это звенит колокольчик? Едут какие-то… вот и
перестал звенеть.
В этот день
работать не удалось. Палатку так сильно трепало, что казалось, вот-вот ее сорвет ветром и унесет в море. Часов в десять вечера непогода стала стихать. На рассвете дождь
перестал, и небо очистилось.
Трофимов. Мы вчера говорили долго, но ни к чему не пришли. В гордом человеке, в вашем смысле, есть что-то мистическое. Быть может, вы и правы по-своему, но если рассуждать попросту, без затей, то какая там гордость, есть ли в ней смысл, если человек физиологически устроен неважно, если в своем громадном большинстве он груб, неумен, глубоко несчастлив. Надо
перестать восхищаться собой. Надо бы только
работать.
Вы сами, Катрин, знаете и испытали чувство любви и, полагаю, поймете меня, если я Вам скажу, что во взаимной любви с этой крестьянкой я очеловечился: я
перестал пить, я
работаю день и ночь на самой маленькой службе, чтобы прокормить себя и кроткую Аксюту.
Скоро мы
перестали нуждаться в предбаннике: мать Людмилы нашла работу у скорняка и с утра уходила из дому, сестренка училась в школе, брат
работал на заводе изразцов. В ненастные дни я приходил к девочке, помогая ей стряпать, убирать комнату и кухню, она смеялась...
Рабочий нашего времени, если бы даже работа его и была много легче работы древнего раба, если бы он даже добился восьмичасового дня и платы трех долларов за день, не
перестанет страдать, потому что,
работая вещи, которыми он не будет пользоваться,
работая не для себя по своей охоте, а по нужде, для прихоти вообще роскошествующих и праздных людей и, в частности, для наживы одного богача, владетеля фабрики или завода, он знает, что всё это происходит в мире, в котором признается не только научное положение о том, что только работа есть богатство, что пользование чужими трудами есть несправедливость, незаконность, казнимая законами, но в мире, в котором исповедуется учение Христа, по которому мы все братья и достоинство и заслуга человека только в служении ближнему, а не в пользовании им.
— Было время, точно, был во мне толк… Ушли мои года, ушла и сила… Вот толк-то в нашем брате — сила! Ушла она — куда ты годен?.. Ну, что говорить,
поработал и я, потрудился-таки, немало потрудился на веку своем… Ну, и
перестать пора… Время пришло не о суете мирской помышлять, не о житейских делах помышлять надо, Глеб Савиныч, о другом помышлять надо!..
Я
работаю, — вам это известно, — как никто в уезде, судьба бьет меня, не
переставая, порой страдаю я невыносимо, но у меня вдали нет огонька.
Войдешь в него, когда он росой окроплен и весь горит на солнце… как риза, как парчовый, — даже сердце замирает, до того красиво! В третьем году цветочных семян выписали почти на сто рублей, — ни у кого в городе таких цветов нет, какие у нас. У меня есть книги о садоводстве, немецкому языку учусь. Вот и
работаем, молча, как монахини, как немые. Ничего не говорим, а знаем, что думаем. Я — пою что-нибудь.
Перестану, Вася, кричит: «Пой!» И вижу где-нибудь далеко — лицо ее доброе, ласковое…
— Это бывает.
Работали мы мальчишкой на стеклянном заводе, так по битому стеклу босой ходил. Как мастеру форма не понравится, так хрясь об пол, а пол чугунный. Сперва резались, а потом и резаться
перестало, крепче твоего сапога.
Еще то сбивало, что одни и те же мужики то приходили и некоторое время
работали с шайкой, то так же внезапно и неслышно уходили, и никогда нельзя было знать, постоянный он или гостюющий. Какими-то своими соображениями руководились они, приходя и уходя, и нельзя было добиться толку вопросами, да под конец и спрашивать
перестали — махнули рукой, как и на дисциплину.
— О том, что ты меня не понимаешь. Ты говоришь, что я ребенок… Да разве б я не хотела быть твоею Анной Денман… но, боже мой! когда я знаю, что я когда-нибудь переживу твою любовь, и чтоб тогда, когда ты
перестанешь любить меня, чтоб я связала тебя долгом? чтоб ты против желания всякого обязан был
работать мне на хлеб, на башмаки, детям на одеяла? Чтоб ты меня возненавидел после? Нет, Роман! Нет! я не так тебя люблю: я за тебя хочу страдать, но не хочу твоих страданий.
Опять наступило лето, и доктор приказал ехать в деревню. Коврин уже выздоровел,
перестал видеть черного монаха, и ему оставалось только подкрепить свои физические силы. Живя у тестя в деревне, он пил много молока,
работал только два часа в сутки, не пил вина и не курил.
— Вы угрожаете, что не станете
работать, — продолжала Лида. — Очевидно, вы высоко цените ваши работы.
Перестанем же спорить, мы никогда не споемся, так как самую несовершенную из всех библиотечек и аптечек, о которых вы только что отзывались так презрительно, я ставлю выше всех пейзажей в свете. — И тотчас же, обратясь к матери, она заговорила совсем другим тоном: — Князь очень похудел и сильно изменился с тех пор, как был у нас. Его посылают в Виши.
Вся христианская мораль в практическом ее приложении сводится к тому, чтобы считать всех братьями, со всеми быть равным, а для того, чтобы исполнить это, надо прежде всего
перестать заставлять других
работать на себя, а при нашем устройстве мира — пользоваться как можно менее работой, произведениями других, — тем, что приобретается за деньги, — как можно менее тратить денег, жить как можно проще.
Много бранили ее, бывало дело — и колачивали, но, возверзая печаль на Господа, мирилась она с оскорбителями, а
работать языком все-таки не
переставала.
—
Перестань дурить. Не блазни других, не
работай соблазнами лукавому, — уговаривала Матренушка через меру раскипевшуюся Иларию. — Не уймешься, так, вот тебе свидетели, будешь сидеть до утра в запертом чулане… Серафимушка, — обратилась она к Серафиме Ильинишне, казалось, ни на что не обращавшей внимания. Она теперь благодушно строила на столе домик из лучинок. — Уйми Иларию. Вишь, как раскудахталась.
Через две минуты звук повторился еще и еще и так весь вечер, всю ночь и весь следующий день до вечера. Скоро ухо мое привыкло. Я
перестал замечать ритмический рев сирены. Она не мешала мне не только
работать, но даже и спать.
— Тебе же бы от этого помощь была, — снова заговорила Александра Михайловна. — Ты вот все меньше
зарабатываешь: раньше семьдесят — восемьдесят рублей получал, а нынче хорошо, как сорок придется в месяц, да и то когда не хвораешь; а теперь и совсем пустяки приносишь; хозяин вон вперед уж и давать
перестал, а мы и в лавочку на книжку задолжали, и за квартиру второй месяц не платим; погребщик сегодня сказал, что больше в долг не будет отпускать. А тогда бы все-таки помощь была тебе.
Он не
переставал быть легальным русским обывателем, который по доброй воле (после его удаления из состава профессоров Московского университета) предпочел жить за границей в прекрасном климате и
работать там на полной свободе.
Настроение А.И. продолжало быть и тогда революционным, но он ни в чем не проявлял уже желания стать во главе движения, имеющего чисто подпольный характер. Своей же трибуны как публицист он себе еще не нашел, но не
переставал писать каждый день и любил повторять, что в его лета нет уже больше сна, как часов шесть-семь в день, почему он и просыпался и летом и зимой очень рано и сейчас же брался за перо. Но после завтрака он уже не
работал и много ходил по Парижу.
Я, конечно, не профессор и чужд ученых степеней, но, тем не менее, все-таки я вот уже тридцать лет, не
переставая, можно даже сказать, для вреда собственному здоровью и прочее,
работаю над вопросами строго научного свойства, размышляю и даже пишу иногда, можете себе представить, ученые статьи, то есть не то чтобы ученые, а так, извините за выражение, вроде как бы ученые.
В два часа Пирожков должен был попасть в университет на диспут. Сколько времени не заглядывал он на университетский двор… Своей жизнью он решительно
перестал жить. Зима прошла поразительно скоро. И в результате ничего…
Работал ли он в кабинете счетом десять раз? Вряд ли… Даже чтение не шло по вечерам… Беспрестанные помехи!..
Но работа не спорилась. Дарья Николаевна бросила иглу и задумалась. Фимка, с утра уже наблюдавшая за своей барышней исподлобья, не
переставала быстро
работать иглой.
Прежде еще он иногда посещал театры, кафе, некоторых знакомых из русских, теперь он
перестал бывать всюду, кроме лекций и профессоров, под руководством которых он
работал.
И вот случилось, что кое-кто понял, что говорил учитель, и стали эти понявшие так делать:
перестали драться, отнимать друг у дружки и стали
работать.
Но больной человек, человек с семейством, с детьми не нужен, не может
работать, — и его
перестают кормить, скажут те, которым непременно хочется доказать справедливость зверской жизни.